Как человек с весьма херовым зрением, могу сказать, что это довольно странное состояние. Именно состояние, когда мир нечеткий и приходится пробираться в нем иногда на ощупь, иногда интуитивно. Учишься делать быстрый и правильный выбор, чего бы это не касалось: маршрута, дороги, автобуса, перехода, смутно знакомого человека. Раньше я была точно уверена, что исправлю зрение до идеального, как только предоставится возможность. А сейчас уже нет, совсем не хочу. Когда мир размыт, легко получается отключатся от него, перестать воспринимать то огромное количество деталей, которые все равно бросаются в глаза, хочешь ты этого или нет, при стопроцентном зрении. Я легко могу скорректировать свое зрение, надев очки или линзы, если возникнет такая необходимость. А вот люди с хорошим зрением не могут расфокусировать взгляд, погрузиться в дымку, уйти от четких, мельтешащих картин и замечать только целое, общее.

отрывок, все о том же«Наконец Франц преодолел все туманы, высмотрел шляпу, шарахнулся от зеркала, в которое чуть было не вошел, и шагнул к двери. Только его лицо так и осталось неодетым. Осторожно сойдя вниз, он швейцару показал адрес на бесценной визитной карточке, и тот объяснил ему, в какой сесть автобус и где его ждать.
Он вышел на улицу и сразу с головой погрузился в струящееся сияние. Очертаний не было; как снятое с вешалки легкое женское платье, город сиял, переливался, падал чудесными складками, но не держался ни на чем, а повисал, ослабевший, словно бесплотный, в голубом сентябрьском воздухе. За ослепительной пустыней площади, по которой изредка с криком, новым, столичным, промахивал автомобиль, млели розоватые громады, и вдруг солнечный зайчик, блеск стекла, мучительно
вонзался в зрачок.
Франц дошел до угла, отыскал, щурясь, красный указатель остановки, неясный и зыбкий, как столб купальни, когда ныряешь под сваи, и сразу тяжелым, желтым миражем надвинулся автобус. Франц, наступив на чью-то мгновенно растаявшую ногу, схватился за поручень, и голос -- очевидно кондукторский -- гаркнул ему в ухо: "наверх!" Впервые ему приходилось карабкаться по эдакой кружащейся лесенке,-- в родном городке ходил только трамвай,-- и, когда автобус рванул, он едва не потерял равновесия, увидел на мгновение асфальт, поднявшийся серебристой стеной, удержался за чье-то плечо и, следуя силе какого-то неумолимого поворота,-- при котором, казалось, автобус весь накренился,-- взмыл через последние ступеньки и оказался наверху. Он с размаху сел на скамейку и в беспомощном негодовании стал озираться. Он плыл высоко-высоко над городом. Внизу, по улице, как медузы, скользили люди, среди внезапно замершего автомобильного студня,-- потом все это опять двигалось, и смутно-синие дома по одной стороне, солнечно-неясные -- по другой текли мимо, как облака, незаметно переходящие в нежное небо. Такой представилась Францу столица,-- призрачно-окрашенной, расплывчатой, словно бескостной, ничуть не похожей на его грубую провинциальную мечту.»
Набоков, «Король, дама, валет»